03.02.2016Абрамцево

Абрамцево – старинную усадьбу Головиных, «с приятным местоположением и устроенным домом», расположенную верстах в 18 от Троице-Сергиевой лавры и верстах в 5 от Хотьковского монастыря, в 1843 году купил Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859). Деревянный, одноэтажный дом с мезонином, построенный, возможно, еще в конце XVIII века, – один из немногих образцов деревянного провинциального классицизма, сохранившихся до наших дней. В нем нет торжественности классицизма столичного – он прост, уютен, соразмерен человеку. Неизвестный архитектор очень удачно поставил его на высоком берегу Вори, спускающемся искусственными террасами к воде. Если мысленно убрать поздние боковые пристройки, перед нами предстанет симметричное здание. Здесь нет почти обязательных для классицизма колонн. Но гармония пропорций, благородная простота соответствуют этому стилю. Об этом же говорит и такая деталь, как полукруглые итальянские окна в треугольных фронтонах. Перед домом широкий двор, ограниченный хозяйственными постройками. А с противоположной стороны балкон, откуда владельцы усадьбы могли любоваться прекрасным видом. Сейчас его частично закрыли разросшиеся деревья. Комнаты по-старинному идут анфиладой. Часть интерьеров сохранилась с аксаковских времен. В традициях позднего классицизма каждая комната имеет свой цвет: зеленый, голубой, светло-желтый, красный. И хотя в 1830–1840-х годах эпоха классицизма заканчивается, еще долго сохраняется в домах обстановка той эпохи: мебель, часы, люстры, как мы видим это в аксаковских комнатах.

В усадьбе шла тихая сельская жизнь с варкой варенья, сушкой грибов, заготовкой солений. У Аксакова было 14 детей – большая дружная семья, спаянная любовью и уважением. В ней хорошо чувствовали себя гости. Один из них вспоминал, что «хозяева были так просты в обращении, так бесцеремонны и радушны, что к ним нельзя было не привязаться». Несколько раз в усадьбе жил Гоголь. Был он человеком бессемейным, даже бездомным – путником, нигде не задерживавшимся надолго. Гоголь нелегко сходился с людьми, особенно в конце жизни. Но когда он приезжал в Абрамцево, то оказывался окруженным такими любовью и вниманием всей семьи, что чувствовал себя свободно. Для него даже летом протапливали дом, потому что он всегда зяб. Никто не мешал ему тут работать. Он писал, читал, гулял по парку, собирал грибы. Порой читал вслух хозяевам особо понравившиеся места из книг.

Большое значение для Аксакова имело то, что усадьба стояла на речке. С малых лет он пристрастился к ловле рыбы на удочку. Вот как описывает он свою первую рыбалку: «… признаюсь, удочка так засела у меня в голове, что я не мог вполне почувствовать окружавшую меня пышную и красивую урему. Как только мы напились чаю, я стал просить отца, чтобы он показал мне ужение. Наконец мы пошли, и Евсеич с нами. Он уже вырубил несколько вязовых удилищ, поплавки сделали из толстого зеленого камыша, лесы привязали и стали удить с плоту… Евсеич приготовил мне самое маленькое удилище и навязал тоненькую лесу с крючком; он насадил крошечный кусочек мятого хлеба и дал мне удилище в правую руку, а за левую крепко держал меня отец; в ту же минуту наплавок привстал и погрузился в воду. Евсеич закричал: “Тащи, тащи…”, и я с большим трудом вытащил порядочную плотичку. Я весь дрожал, как в лихорадке, и совершенно не помнил себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал показать ее матери. Евсеич провожал меня. Мать не хотела верить, что я мог сам поймать рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на Евсеича, что точно я сам вытащил эту прекрасную рыбку».

Детство Аксакова прошло в имении отца в Оренбургской губернии. Его отец, небогатый помещик, любил и понимал природу и передал это понимание сыну. Аксаков писал о том, как это бывало: «Следы недавно сбывшей воды везде были приметны: сухие прутья, солома, облепленные илом и землей, уже высохшие от солнца, висели клочьями на зеленых кустах; стволы огромных деревьев высоко от корней были плотно вымазаны также высохшей тиной и песком, который светился от солнечных лучей. “Видишь, Сережа, как высоко стояла полая вода?” – говорил мне отец; “Смотри-ка, вон этот вяз точно в шапке от разного наноса; видно, он почти весь стоял под водою”».

Детские впечатления самые сильные. И вся жизнь человека, его характер в значительной мере зависят от того, каким было детство. Аксаков остро чувствовал с детских лет жалость ко всему живому. Вот одно из его самых ранних воспоминаний: «Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать его тоже услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что “верно, кому-нибудь больно”, – мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и нетвердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька. Мне стало так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал его своим платьем. Мать приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили его лакать. С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в день стало моей любимой забавой; его назвали Кутькой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери».

И уже в старости Аксаков писал: «Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева, в этом падении есть что-то невыразимо грустное… Многие десятки лет достигало оно полной силы и красоты – и в несколько минут гибнет нередко от пустой прихоти человека».

К ранним тяжелым впечатлениям детства относятся впечатления, связанные с крепостным правом. Аксаков писал, как он впервые пришел с отцом на мельницу, принадлежавшую одной богатой их родственнице: «…долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для подсыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь, кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными вопросами к отцу … Когда мы вышли из мельницы, то я увидел, что хлебная пыль и нас выбелила, хотя не так, как засыпку. Я сейчас начал просить отца, чтоб больного старичка положили в постель и напоили чаем; отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, (старосте. – Т.С.) сказал: “Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор, кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его бы надо совсем отставит от старичьих работ, и не наряжать в засыпки”. – “Как изволите приказать, батюшка Алексей Степаныч, – отвечал Мироныч, – да не будет ли другим обидно? Его отставить, так и других надо отставить. Ведь таких дармоедов да лежебоков много. Кто же будет старичьи работы исполнять?”»

Аксаков в конце жизни решил освободить своих крестьян и написал об этом письмо царю. Он писал, что «уничтожение крепостного права становится неизбежным» и настаивал на скорейшей его отмене. Жаль, что ему не суждено было дожить до великой реформы 1861 года и других реформ Александра II. Ведь за крестьянской реформой тогда последовал целый ряд других, в частности реформа воинской повинности. Раньше в России в армию набирали по жребию, и солдат служил 25 лет. Дочь Аксакова Вера описала в дневнике случай, произошедший в Абрамцеве. Когда одного человека надо было отправить в солдаты, крестьяне сделали выбор сами. Но страх перед солдатчиной был такой, что человек изуродовал себе лицо, лишь бы не идти в армию. Это произвело крайне тяжелое впечатление на всю семью Аксаковых. Реформа 1874 года установила всеобщую воинскую повинность со сроком службы 6 лет.

Приехав в Абрамцево, Аксаков полюбил эту местность. Вот отрывок из одного его письма: «…теплая осень, особенно тихая и слегка дождливая, производит на меня глубокое впечатление, конечно, грустное, но сладкое в то же время: именно сегодня такой день. Все пожелтело, тихо падают листья, вода изменила свой цвет, осенняя птичка подлетела к дому и села… Бегу сейчас на реку, разложу свои удочки, закурю сигару и сяду, – и где сяду, и что стану думать, чувствовать, – не знаю, но чувствую жажду к этому нравственному состоянию».

Смолоду Аксаков интересовался литературой, писал критические литературные и театральные заметки, басни, фельетоны, очерки. Но стал настоящим, признанным писателем только в Абрамцеве, на шестом десятке лет. У него стало слабнуть зрение. Читать стало трудно. И Аксаков всерьез взялся за перо. Сидя на берегу Вори с удочкой, он задумал написать книгу об этом занятии. Ею стали «Записки об уженье рыбы», вышедшие в 1847 году

«Записки» имели большой успех. Один из современников вспоминал, что, приехав в Абрамцево, он увидел в сенях огромное количество разнообразных удилищ. Оказалось, что все это подарки от благодарных читателей. А про речку Ворю, на которой стоит Абрамцево, стали говорить: «аксаковская Воря». Высоко оценил книгу и Гоголь. Успех окрылил старого писателя, и следующее произведение он посвятил охоте. Во время работы над этой книгой в письме сыну Ивану Аксаков писал: «Скверной действительности не поправить, думая о ней беспрестанно, а только захвораешь, и я забываюсь, уходя в вечно спокойный мир природы». Эпиграфом к «Запискам ружейного охотника Оренбургской губернии» он взял свои стихи:

Ухожу я в мир природы,

В мир спокойствия, свободы,

В царство рыб и куликов;

На свои родные воды,

На простор степных лугов,

В тень прохладную лесов

И – в свои младые годы.

Но эпиграф был запрещен цензурой – смутило слово «свобода». Книга была принята читателями с восторгом. Высоко оценил ее Тургенев: «Когда я прочел главу о тетереве, мне показалось, что лучше тетерева жить невозможно … Если бы тетерев мог рассказать о себе, он бы, я уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал Аксаков. То же самое можно сказать о гусе, утке, вальдшнепе, словом обо всех птичьих породах, с которыми он нас знакомит». Это была похвала не только писателя, но и автора «Записок охотника». Но, может быть, еще важнее было то, что Тургенев отметил отношение Аксакова к природе. Он писал, что автор «смотрит на природу (одушевленную и неодушевленную) не с какой-нибудь исключительной точки зрения, а так, как на нее смотреть должно: ясно, просто и с полным участием; он не мудрит, не подкладывает ей посторонних намерений и целей … А перед таким взором природа раскрывается и дает ему “заглянуть в себя”». И, хотя писатели были идейными противниками – Аксаков был славянофилом, Тургенев – западником, они подружились, и Тургенев дважды гостил в Абрамцеве.

Но главное место в наследии Аксакова занимает автобиографическая проза. Может быть, особое обаяние таких его произведений как «Детские годы Багрова-внука» и «Семейная хроника» связано с тем, что они не написаны, а рассказаны. У писателя в 1850-х годах было уже настолько ослаблено зрение, что он диктовал, а дочери записывали. И сам он называл себя «рассказчиком» действительных событий. Все получалось так живо, так ярко и в то же время просто, что эти книги, в которых нет вымысла, читаются с захватывающим интересом. Такой литературы до Аксакова еще не было.

«Детские годы Багрова-внука» – первая русская книга, написанная о детстве. Раньше писатели не уделяли этому периоду внимания, считая его просто подготовкой к взрослой жизни. Аксаков первым понял, какое это интересное время, и как много оно значит для формирования характера человека. Он посвятил эту книгу своей внучке, и написана она прежде всего для детей

В.А.Солоухин писал об этом произведении: «Просто живет маленький мальчик Сережа, живут вместе с ним его сестрица, его отец и мать, его дедушка и бабушка и много других людей, с которыми ему пришлось познакомиться с ранних дней своего детства; живут они все в глухом тогда уголке России, среди русской природы, живут незатейливой, неторопливой жизнью, свойственной тому времени, …живут и не знают еще, что каждый почти шаг их жизни будет известен впоследствии грядущим поколениям, …во все времена, пока существуют на земле русский язык и русские люди».

К книге приложена была сказка «Аленький цветочек». И снова тот же подход: писатель не сочинял – он просто записал сказку так, как ему рассказала ключница Пелагея.

Старшие сыновья Аксакова – Константин и Иван, как и отец, были идеологами славянофильства и друзьями таких известных славянофилов, как А.С. Хомяков, братьев Киреевские, Ю.Ф. Самарин. С 30–40 годов XIX века в среде дворянства нарастало недовольство существующим строем. Но пути обновления России представлялись людям по-разному. Славянофилы считали, что Россия не должна подражать Западной Европе, что следует опираться на допетровские традиции. Идеализируя прошлое отечества, они считали русский народ в отличие от народов Запада носителем высокой духовной культуры. Даже в одежде некоторые из них стремились вернуться в XVII век. Так, Сергей Тимофеевич и его сын Константин отпустили бороды. С.Т. Аксаков ходил дома в русском «полукафтане», а Константин Сергеевич стал выходить на московские улицы в расшитом кафтане, сапогах, меховой шапке-мурмолке. В таком наряде он стал появляться и в московских салонах. Бороды отпустили и некоторые другие славянофилы. Тогда Николай I приказал министру внутренних дел издать специальный циркуляр, запрещавший русским дворянам носить бороды. С.Т.Аксаков писал в 1849 году шефу жандармов графу Орлову: «Я и старший сын мой носим бороды вместе с русским платьем. Борода составляет необходимую принадлежность русской одежды: сбрить бороду – значит скинуть русскую одежду», и просил разрешения переехать навсегда в деревню, но не сбривать бороды. Все было напрасно – сбрить бороды пришлось

Трудно происходил поворот от европейских к исконно русским обычаям. Не только у императора, но и у народа это не встретило тогда понимания. Герцен писал: «Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок, а К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина». Но прошло несколько лет, и в жизни России возобладали славянофильские тенденции. И к бороде отношение изменилось. В начале царствования Александра II последовало снова распоряжение, запрещавшее носить дворянам бороду и национальное платье, а уже его сын Александр III и внук Николай II сами носили бороду.

Итак, Аксаков был одним из первых, кто обратил внимание на русскую национальную культуру. Но и следующий владелец Абрамцева проявил огромный интерес к русской культуре, к русскому искусству. Прошло несколько лет после смерти С.Т. Аксакова, и его дочь Софья решила Абрамцево продать. В 1870 г. усадьбу приобрел Савва Иванович Мамонтов (1841–1918), сын богатого купца, строителя Северной железной дороги и сам строитель железных дорог, человек разносторонне одаренный, знаток и ценитель искусства. Он пел, играл в любительских спектаклях, занимался скульптурой, но главным было его умение объединять людей искусства, вдохнуть в них энергию. Немало способствовала созданию творческой атмосферы в доме и его жена Елизавета Григорьевна. И вот в старом абрамцевском доме создалось объединение художников, вошедшее в историю русского искусства под названием «Абрамцевский художественный кружок». В него входили В.Д. Поленов, И.Е. Репин, В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, М.А. Врубель, К.А. Коровин, В.И.Суриков, И.С. Остроухов, В.А. Серов, М.М. Антокольский. Оказалось, что легкая дружеская обстановка, возможность повседневного общения людей, увлеченных искусством, очень способствует творческой работе. Даже такой нервный человек как Михаил Врубель, вступавший в конфликты со многими, обретал в семье Мамонтовых равновесие. Как родной жил у Мамонтовых Валентин Серов, попавший в эту семью еще ребенком.

Художественный кружок начался с увлечения театром, с домашних спектаклей. Часть пьес для них написал сам Савва Иванович Мамонтов. К.С. Станиславский так описывал атмосферу такого спектакля: «День спектакля был содомом. Всё опаздывало, ролей не успевали выучить; Савва Иванович сам ставил декорации, освещал их, дописывал пьесу, режиссировал, играл, гримировал; при этом шутил, веселился, восхищался, сердился». Из этих любительских спектаклей в дальнейшем родилась Русская частная опера Мамонтова. Он первый заметил и «вывел в люди» великого певца Федора Шаляпина. Ярко проявились дарования Коровина, Врубеля и других художников в мамонтовском театре. Театрально-декорационными работами участников абрамцевского кружка открылась новая эпоха в истории русского театра.

Живописные работы художников, созданные в Абрамцеве, очень разнообразны. Одной из самых известных стала картина Валентина Серова «Девочка с персиками» – портрет дочери владельца усадьбы Веры Мамонтовой (1887). «Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное», – это слова из письма Валентина Серова, присланного из Венеции. И он нашел отрадное в абрамцевской усадьбе, у Мамонтовых. Портрет Веры Мамонтовой дышит радостью. Эта радость и в розовой кофточке девочки, и в ее небрежной, такой «невзрослой» прическе, и в солнечном свете, льющемся в окно сквозь зеленые листья, и в персиках, разбросанных на белой скатерти стола – персиках из собственной оранжереи. Об этой работе сам художник писал: «Все, что я добивался, это свежести, той особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь на картине». А известный художник и искусствовед Игорь Грабарь отозвался о картине так: «Мы никогда не видали в картинах ни такого воздуха, ни света, ни этой трепещущей теплоты, почти осязательности жизни».

Мысль о том, что искусство должно быть отрадным, была и у В.Д. Поленова. «Мне кажется, – писал он, – что искусство должно давать счастье и радость, иначе оно ничего не стоит. В жизни так много горя, так много пошлости и грязи, что если искусство будет тебя сплошь обдавать ужасами и злодействами, то уже жить станет слишком тяжело». И в Абрамцеве художник написал много этюдов солнечных и радостных.

Особенное настроение природы Абрамцева поразило М.В. Нестерова. И еще для него оказалась очень важной близость к Радонежу и к Сергиевому Посаду. Именно в Абрамцеве возник у художника замысел известнейшей его картины «Видение отроку Варфоломею» (1889–1890), посвященной отроческим годам будущего великого подвижника русской земли Сергия Радонежского: «Как-то с террасы абрамцевского дома моим глазам неожиданно представилась такая русская, русская красота: слева лесистые холмы, под ними извивается аксаковская Воря, там где-то розовеют дали, вьется дымок, а ближе капустные малахитовые огороды. Справа золотистая роща. Кое-что изменить, добавить, и фон для “Варфоломея” такой, что лучше не придумаешь. Я принялся за этюд, он удался, И я, глядя на этот пейзаж, проникся каким-то чувством его подлинной “историчности”».

Возможно, если бы Виктор Васнецов не приехал в Абрамцево, мы знали бы его только как художника-жанриста. Здесь, в Абрамцеве, началась совершенно новая страница в его творчестве: у него возник интерес к русской истории, русской былине, сказке. Здесь он работал над картиной «После побоища Игоря Святославовича с половцами» (1880), неподалеку, вАхтырке, написал свою знаменитую «Аленушку» (1881). «Абрамцевские дубы надоумили меня, как надо писать “Богатырей”, – писал Васнецов, – Я только хочу сохранить родную старину, какой она живет в поэтическом мире народа: в былинах о трех богатырях, в песне о вещем Олеге, в сказке об Аленушке».

Художественный кружок возник в то время, когда в обществе усилился интерес к истории России, к русскому национальному искусству, фольклору, древнерусскому зодчеству, что сказалось не только на творчестве художников кружка, но и на облике усадьбы. Однако в то время изучение русского народного искусства только начиналось, и понимание его сути было достигнуто не сразу. Это можно видеть по парковым постройкам 1870-х годов: студии-мастерской для занятия скульптурой и бане-теремке. Их авторы – архитекторы В.А. Гартман (1834–1873), и И.П. Ропет (1845–1908), были представителями того направления «русского» стиля, который стали называть неофициальным или демократическим. Вдохновение эти архитекторы черпали из крестьянской архитектуры и прикладного народного искусства. Обе постройки деревянные, обильно украшены резьбой, но очень далеки от настоящего народного искусства. Сам Мамонтов через некоторое время, уже поняв, что эти строения в псевдорусском стиле не представляют большой ценности, не включил их изображения в подборку фотографий Абрамцева, помещенную в журнале «Мир искусства». Гораздо органичнее вписалась в парк созданная по проекту Виктора Васнецова «Избушка на курьих ножках». Она представляет собой миниатюрное повторение настоящей русской избы – срублена из бревен «в обло», то есть из круглых бревен с выпущенными концами. Сделано в ней и волоковое окошечко, а кровельный тес придавлен бревном-охлупнем с коньком. Сказочность придают изображения летучей мыши и совы на фронтонах.

В начале 1880-х годов в Абрамцеве возникла мысль о постройке церкви. Проект в стиле древней русской архитектуры был разработан Поленовым и Васнецовым. За основу был взят общий облик новгородского храма Спас-Нередицы XII века, но звонница скорее псковского типа, а окно на южной стороне скопировано с окна дворца в Боголюбове под Владимиром. Церковь крыта не по закомарам, как древние церкви, а имеет простую четырехскатную кровлю. Дело в том, что почти все древние церкви при ремонтах получали такие кровли. И только в XX веке при реставрации многим из них был возвращен первоначальный облик. Несмотря на сочетание разных архитектурных прообразов, здание церкви получилось цельным, его формы кажутся древними. Только выпадают из общего стиля веселые разноцветные изразцы, которыми украшен мощный барабан церкви. Строительство церкви завершилось в 1882 году, и она была освящена во имя образа Спаса Нерукотворного. В иконостасе работы Поленова, Васнецова, Репина и других художников. К церкви после смерти сына Мамонтовых Андрея была позже пристроена часовня по проекту Виктора Васнецова.

Однажды, гуляя в окрестностях Абрамцева, Репин и Поленов увидели на фасаде одной избы в Репихове резную доску. Они ее купили. Так в усадьбе начала складываться коллекция предметов русского народного искусства. Скоро коллекционирование захватило многих членов абрамцевского кружка. Особенно много сделали в этом направлении Е.Г. Мамонтова и Е.Д. Поленова. Они искали образцы художественных изделий в окрестных деревнях, ездили в Ростов Великий, Ярославль, Кострому и другие местности. А в 1885 году в кабинете Мамонтова был открыт первый в России музей русского народного искусства. Это была небольшая, но хорошо подобранная коллекция домовой резьбы, деревянных солонок, ковшей, вальков, рубелей, прялок, туесов, пряничных досок, игрушек, а также набойки, глиняной посуды, изразцов и пр.

В пореформенной России крестьянское искусство быстро исчезало, наступало время фабричного производства. Члены Абрамцевского кружка хотели не только сберечь, но и развить кустарное художественное производство. Как нельзя лучше пригодилось им то, что Е.Г. Мамонтова открыла в усадьбе школу для крестьянских ребят, а при школе столярную мастерскую. Художественным руководителем мастерской вскоре стала Елена Дмитриевна Поленова (1850–1898). Она говорила: «Цель наша – подхватить еще живущее народное творчество и дать ему возможность развернуться». Мастерская стала выпускать украшенные резьбой шкафчики, полочки, мебель. Эти вещи вошли в моду и находили некоторое время хороший сбыт. Однако далекие от подлинного народного искусства изделия, производство которых к тому же нельзя было механизировать, большого будущего не имели. Интересно сравнить судьбу абрамцевской кустарной мебели с судьбой матрешки, которая стала настоящей русской народной игрушкой. Художник С.В. Малютин, который считается (вместе с токарем Звездочкиным) создателем матрешки, некоторое время работал в усадьбе княгини М.К. Тенишевой в Талашкине под Смоленском. Там также делались попытки развить кустарное производство мебели в русском стиле, но результаты оказались столь же мало удачными. А вот матрешке повезло необычайно. Возможно, это объясняется тем, что при создании матрешки художник не был связан с образцами русского народного искусства. Он имел больше свободы для творчества и только в какой-то мере использовал идею японской игрушки. И еще имело, видимо, значение то, что форма была токарная – частично производство можно было механизировать. Долгое время в Сергиевом Посаде выпускали матрешку, называвшуюся загорской, по тому имени, которое носил Сергиев Посад с 1930 до 1991 года. Это была яркая, радостная игрушка, расписанная чистым звучным цветом. В конце XX века возобновилось производство дорогой авторской матрешки-сувенира. Так, чуть более ста лет назад, возник новый художественный промысел.

В Абрамцеве был создан и новый стиль резьбы. И автором его стал вовсе не профессиональный художник, а один из учеников школы-мастерской. Детей обучали в основном геометрической резьбе, а Василий Ворносков (1878–1940) из деревни Кудрино проявил выдающиеся способности к самостоятельной творческой работе. Эту плоско-рельефную резьбу, заполняющую всю плоскость изделия почти без фона, называют часто абрамцевско-кудринской. Узор состоит из лапчатых листьев, иногда с включением изображений животных, и полируется. Местные мастера освоили этот стиль. Были организованы несколько артелей в окрестных селах, потом в городе Хотьково была открыта фабрика резных художественных изделий, выпускавшая в основном небольшие вещи – шкатулки, декоративные блюда и пр.

В Хотькове существует также Абрамцевский художественно-промышленный колледж, являющийся в известной степени продолжателем столярной школы-мастерской в Абрамцеве. Он носит имя В.М. Васнецова.

В Абрамцеве С.И. Мамонтов основал и гончарную мастерскую. Художники занялись в ней майоликой, то есть изготовлением изделий из обожженной глины, покрытых цветными глазурями. Начали они с печных изразцов. Несколько печей, облицованных изразцами, мы и сейчас можем видеть в усадебном доме. Делали также вазы и скульптуру. В этих работах принимал участие и сам Мамонтов, и художники Серов, Поленов, Коровин, Васнецов. Но особенно увлекся керамикой Врубель. Он стремился выразить свою беспокойную мысль и порывистую душу в новых формах. Картины Врубель писал в условной манере, усиливая декоративность. Так было и в тех случаях, когда он создавал произведения прикладного характера. Примером этого является каминный экран «Князь Гвидон и Царевна-Лебедь»(1890-е годы), сделанный им для абрамцевского дома. Эта работа близка его картине «Демон» (сидящий). То же задумчивое, печальное и гордое лицо, те же колоссальные цветы, как будто созданные из драгоценных камней. Тот же фантастический, сказочно-прекрасный и словно окаменевший мир. Художник использовал в работе над экраном бронзовую и серебряную краску. Позднее он применил их в картине «Демон поверженный». К сожалению, такие краски тускнеют со временем, и мы не можем видеть эти произведения художника, какими они были раньше.

При создании майолики иногда получаются изделия с металлическим блеском глазури. Их браковали. Но Врубель посмотрел на это иначе. Его всегда привлекли блеск металлов, переливы драгоценных камней. Он увидел не брак, а новый декоративный эффект. Мастеру П.К. Ваулину удалось разработать технологический процесс, при котором в результате восстановительного обжига изделия получают металлический переливающийся блеск, называемый люстром. В такой технике Врубель создал серии скульптур на темы опер Римского-Корсакова «Снегурочка» и «Садко». Эти оперы были особенно близки Врубелю, потому что в них на сцене частной оперы Мамонтова пела его жена Н.И. Забела-Врубель. Из скульптурных работ Врубеля одной из самых интересных является голова львицы. В ней хорошо видно его умение стилизовать натуру. Образ львицы получился величественным и прекрасным. Чем-то он напоминает древнеегипетскую скульптуру.

В отличие от Поленовой Врубель, хотя и использовал в своем творчестве мотивы народного искусства, но перерабатывал их так, что получались оригинальные декоративные произведения Его работы – новая страница в русском прикладном искусстве. О Врубеле так писал один из искусствоведов: «Врубель никогда не смотрит на действительность, думает только о том, что могло бы быть в жизни … Бредит красками – черной, сиреневой, золотом, небом, закатом, опалами. Творчество его, как симфония беспредельного, как вечернее закатное небо».

Много изменений принесло время в абрамцевский парк при Мамонтовых. Был сделан насыпной участок сада, получивший название «Таньонов нос» по имени гувернера-француза. На этом участке поставили майоликовую скамью Врубеля. Появились в парке половецкие «каменные бабы» – их привез Мамонтов с юга, когда занимался строительством Донецкой железной дороги. А деревья туи, по-видимому, связаны с Е.Г. Мамонтовой. Совсем юной, еще до замужества, она путешествовала по Европе, побывала и на могиле В.А.Жуковского в Баден-Бадене. Этого поэта она особенно любила и постоянно читала. С деревца туи на могилеЖуковского она сорвала веточку и вшила в свой альбом. Предполагают, что поэтому и были посажены в парке туи.

Оранжереями занимался садовник М.А. Редькин. Как вспоминала Е.А. Самарина-Чернышева, он «был хорошим садовником, и под его рукой сохранялась оранжерея с чудными чайными розами. Это было целое дерево, которое разветвилось по всему потолку, решеткам. Там же были первоклассные персики, которые попали на знаменитую картину Серова “Девочка с персиками”. Много цветов выращивалось в этих двух оранжереях: чудесные гиацинты, небольшие сирени, разноцветные цинерарии – этими цветами украшалась большая столовая в доме на Пасху. Вокруг дома летом были красивые клумбы с довольно неприхотливыми цветами: большие гряды многолетних центифольных роз. По уступам около большой террасы и вдоль дорожки от дома к церкви и оранжерее много было однолетних и многолетних цветов: левкои, душистый горошек, табак, настурции; на “Таньоновом носу” – крупные красные маки и темно-синие лупинусы; а под окнами дома по фасаду – в изобилии белые флоксы».

Об Абрамцеве, о годах, когда жили в нем Мамонтовы написано немало. Но впечатления о жизни, усадебной жизни, наверное, ярче всего передали те, кто жил там в детстве: Николай Адрианович Прахов, сын одного из участников Мамонтовского художественного кружка, и Елизавета Александровна Самарина-Чернышева, дочь «Девочки с персиками» – Веры Мамонтовой. Н.А. Прахов вспоминал о привольной абрамцевской жизни: «Утром, когда хотели, пили чай или молоко у себя либо в большом доме, где огромный самовар долго не сходил со стола. Потом каждый занимался своим делом – кто отправлялся на этюд, кто работал в мастерской или столовой, где Репин лепил дядю Савву, а дядя Савва – Репина. Кто отправлялся с детьми на прогулку, кто купаться или ловить рыбу, кто кататься на лодке. Только два раза в день большой станционный колокол, висевший около кухни, своим трехкратным, продолжительным звоном призывал всех абрамцевских жителей к завтраку – в 12 часов, и к обеду – в 6 часов. К утреннему и дневному чаю приходил, кто хотел, а к вечернему собирались все вместе, без зова».

Помимо яркого описания прогулок в лес и веселых пикников, в воспоминаниях Прахова мы находим сведения о том, как была построена «Избушка на курьих ножках. «Тете Лизе (Елизавете Григорьевне Мамонтовой. – Т.С.) захотелось построить какую-нибудь беседку в старом парке над просекой к Воре, с широким спуском, открывавшим вид на речку и старый еловый монастырский лес. Виктор Михайлович Васнецов сейчас же сочинил для нее рисунок в виде сказочной избушки Бабы-Яги и сам принялся руководить постройкой – учить приглашенных на работу плотников складывать сруб по картинке. Это была не та обычная беседка, которой украшались помещичьи усадьбы, хорошо знакомая крестьянам-плотникам. И Виктору Михайловичу приходилось не только объяснять на словах свой рисунок, но порой и самому брать в руки топор и работать…

Беседка получилась оригинальная, сказочная и уютная. В ней всегда было прохладно, и это привлекало любителей уединения из взрослых, гостивших в Абрамцеве, и детей, которым было здесь удобно играть в казаки-разбойники или в обыкновенные прятки…».

Сохранил для нас Прахов и историю строительства церкви в Абрамцеве. «Ближайшими были сельская церковь в Ахтырке и собор в хотьковском монастыре, куда Мамонтовы иногда возили своих ребят, а на Пасху обязательно ездили всей семьей. Как-то раз случилось, что ранний весенний разлив Вори помешал этой поездке – снесло ветхие мосты, не мог приехать на дом священник из Ахтырки. Это стихийное бедствие дало идею построить свою домовую церковь в Абрамцеве. Но не какую-нибудь  простую, банальной архитектуры деревенских деревянных церквей, а каменную, и при том художественную, стильную. Объявлен был домашний конкурс, в котором приняли участие В.Д. Поленов, В.М. Васнецов и мой отец – А.А. Прахов. Жюри состояло из всех гостивших в то время мамонтовских друзей и самих хозяев. Лучшими были признаны проекты Виктора Михайловича Васнецова и Василия Дмитриевича Поленова. Оба они взяли в основу простые, каменные, одноглавые псковские церкви – размером и формой хорошо вязавшиеся с окружающей природой. Проект моего отца был в московско-ярославском стиле и больше подходил для города, чем для парка, в котором выбрали место, густо заросшее старыми елями, часть которых пришлось срубить, к большому огорчению тети Лизы, дорожившей каждым деревом, видевшим Аксакова и Гоголя.

В самом начале постройки нас, детей, близко к этому дереву не подпускали из опасности возможности какого-нибудь несчастного случая. Мы только издали слышали стук топоров и видели, как падали вековые ели, шурша своими густыми ветвями … Только когда приехали гостить у Мамонтовых на следующее лето, мы с моей старшей сестрой Лелей увидели в первый раз готовую церковь Васнецова и Поленова, каким-то чудом выросшую на том месте, где раньше так густо росли деревья. Летнее солнце, стоявшее уже довольно высоко, заливало ее белые стены своими теплыми лучами, а старые липы и ели, через которые оно пробивалось местами, внизу покрывали эти стены кружевом какого-то причудливого узора…

В постройке и отделке этой крошечной церкви принимали участие все обитатели Абрамцева. Тетя Лиза – в то время когда мы с Лелей работали над валиком входа – стояла на более высоком помосте и вырубала орнамент тройного бокового окна по рисунку Виктора Михайловича Васнецова. А он в это время выкладывал цветными камешками на сыром цементном полу огромный фантастический цветок своего сочинения. Марк Матвеевич Антокольский вырубил при нас из грубого песчаника голову Иоанна Крестителя, лежащую на блюде. Она вставлена под северным тройным окном. Резной и раскрашенный иконостас по рисунку Васнецова был исполнен в недавно созданной резчицкой мастерской и заполнен образами, которые написали Н.В. Неврев, В.М. Васнецов, В.Д. Поленов и И.Е. Репин. Каждый – по-своему, и каждый – от души. Перед Виктором Михайловичем Васнецовым, вложившим много художественной изобретательности и труда в постройку и внутреннее убранство церкви, стал вопрос: чем украсить деревянные клиросы? Выручили дети, повадивавшиеся забегать в церковь посмотреть, что там сделано нового, и приносившие обычно цветы работающим. Этими бесхитростными цветами украшены клиросы.

Так, благодаря случайности необыкновенно сильного разлива скромной речки Вори, упоминаемой в древних летописях как полная бобрами и выдрами, а в то время, к которому относится этот рассказ, только мелкой рыбешкой и лягушками, так, творческим порывом многих талантливых людей, создался художественный памятник, и сейчас являющийся украшением Абрамцева-музея».

В мамонтовском доме всегда были рады гостям. Весело и многолюдно было в праздники. Приведем еще отрывок из воспоминаний Прахова. «Днем к определенным московским поездам высылался экипаж на случай приезда гостей. Каждого вновь прибывшего сторож спрашивал: ”Вы в Абрамцево?” – и, получив утвердительный ответ, подзывал экипаж. В дни семейных праздников к каждому московскому поезду высылался не один, а несколько экипажей…

Гости начинали съезжаться с утра, а некоторые приезжали еще накануне. Всех как-то размещали с ночевкой…

Весь дом наполнялся веселой суетой и шумом. Смеялись, разговаривали, пели, завтракали, обедали и ужинали, пили чай и в столовой, и на террасе, и в парке под липами около гартмановской мастерской, под которыми, много лет раньше, пили чай гости Аксаковых. Днем гуляли, катались на лодке по Воре, играли в горелки и крокет, бегали на гигантских шагах, играли в городки, а вечером устраивали концерты и разыгрывали шарады».

В храмовый праздник – третий Спас приходили в усадьбу крестьяне с детьми. Для них устраивались разные забавные состязания с подарками для победителей. А потом «звон кухонного колокола созывал нас всех к столу, а крестьянских детей тетя Лиза и другие “тети” оделяли гостинцами, завернутыми в ситцевые платки. Тут были и сладости, и детские книжки с картинками, пояски для мальчиков и цветные ленточки или бусы для девочек. Мы помогали взрослым вылавливать в толпе застенчивых, стыдившихся подойти к крыльцу за подарками, и совали им в руки что попало. Родителей, пришедших с детьми на праздник, угощали на свежем воздухе, для чего перед людской заранее ставились длинные столы и лавки.

От всей этой веселой возни в памяти сохранились кумачовые или розовые ситцевые рубахи мальчиков, пестрые сарафанчики девочек, веселые, оживленные лица детей и взрослых, звонкий смех, шутки и визг ребят.

Вечером, перед ужином, когда на дворе темнело, устраивался гостям сюрприз. Дядя Савва накануне праздника ездил в Москву, оттуда привозил подарки, а также складные бумажные фонари и фейерверк. Нам, детям, поручалось украсить фонарями террасу, клумбы с цветами и развесить их под деревьями. Фонари были складные, цилиндрические и круглые, с пестрыми рисунками крупных цветов или одноцветные. Мы старались подобрать их покрасивее, и сами первые восторгались потом полученным эффектом.

Густо заросший старыми липами, елями, орешником и сиренью, огромный парк превращался ночью в какое-то сказочное царство. От контраста со светом разноцветных фонарей ночная тьма казалась еще темнее, а небо, усеянное яркими звездами, приобретало новый, неуловимый оттенок и казалось еще выше, чем днем».

И в заключение этих воспоминаний, написанных в конце жизни, приведем такие его слова: «Мамонтовский кружок отличался от остальных тем, что не имел своего писаного устава, члены его никем не избирались, а собирались в дружную семью путем естественного подбора и взаимного тяготения к красоте и искусству. Красота была разлита в абрамцевском пейзаже, среди молодых женщин и мужчин, оживлявших его своим присутствием, а искусство процветало во всех его видах. Единственное, чего не было ни в Абрамцеве, ни в московском мамонтовском доме, – это игральных карт и ломберных зеленых столов. Карты заполняют обычно жизнь чиновного мира, типичные представители которого не знают, чем убить время.

Членам Мамонтовского художественного кружка не надо было его “убивать”. Время для них не тянулось, а летело – только успей за ним проявить, к общей радости, то, чем сейчас полно сердце!

И проявляли свое дарование…».

Елизавета Самарина в два года осталась сиротой. Ее воспитывала тетка Александра Саввишна, так что большую часть детства она провела в Абрамцеве. Вот несколько отрывков из ее воспоминаний.

«Абрамцево. Как дорого для меня это слово, в нем звучит мое представление о детстве, юности в милом, удивительно уютном доме, насыщенном образами прекрасного прошлого! А парк около дома, а быстрая чистая речка Воря; дальше нетронутые леса с дубовой рощей, грибами, ягодами, орехами, и такая тишина!..

Каждое время года имело свою особую прелесть и по-разному воспринималось в Абрамцеве. Весна – лучшее время года, когда все в природе оживает: ручьи бурно несут воды к Воре; разные птицы своими голосами оживляют парк; в многочисленных скворечниках поселяются заботливые жители и так чудесно поют по вечерам; перед домом, недалеко от подъезда, как букет, распускается раскидистая верба, вся в белых барашках. Первые, самые ранние цветы – разноцветные крокусы выходят из земли у “маленького крылечка”, в начале дорожки, ведущей к церкви. Дорожка эта так хорошо запечатлена в раннем этюде Поленова. А вот и пасхальная ночь, и ровно в двенадцать часов слышится вдалеке бархатный голос самого мощного лаврского колокола, за ним и голос Хотьковского монастыря, а там и перезвон абрамцевской звонницы. Церковь абрамцевская так интересно очерчена в своей чудесной архитектуре зажженными белыми скромными фонариками, и еще темней кажется от этого в парке и среди нависших елей.

Лето приносит чудесные ароматы цветов в саду, в парке, в лесах. Как поразительны были своими размерами и пышной красотой “бубенчики” – купальницы, росшие в конце парка под кручей обрыва; это место называлось Афончик (наверное, название шло от горы Афон). Ландыши были только в Макаровском лесу за Ворей среди огромных елей – это там, где теперь поселок художников; а в парке, около дома, и в конце Тенистой аллеи (ее теперь называют Гоголевской), росли ранней весной также душистые бледно-лиловые фиалки, и только в одном месте, на Таньоновом носу, цвели темно-лиловые пармские фиалки, привезенные бабушкой Елизаветой Григорьевной из Италии.

А позднее лето для меня сливается в воспоминаниях с запахом жасмина и земляники на большой террасе дома. Купаться в Воре было заманчиво, но настолько была холодна вода, что не всегда решались на это удовольствие. Была и купальня на Воре в парке. А вот на лодках плавали вверх, вдоль берега парка, и вниз к Яснушке и под железнодорожный мост к Репихову. Воря была вполне “судоходна”, и рыба в ней водилась, хоть и меньше, чем при старике Сергее Тимофеевиче Аксакове.

Осень – это лес, такой красивый и с таким невероятным количеством грибов. Собирались только лучшие грибы: белые, подосиновики, молоденькие подберезовики, рыжики, опята; остальные грибы не были достойны сбора. Лучшим местом для сбора белых грибов была Дубовая роща, где под одним дубом можно было собрать 30–40 белых. За рыжиками ездили на лошадях, с бельевыми корзинами, за Яснушку, в сторону Глебова. Осенью жгли костры в лесу, пекли картошку, собирали удивительной окраски кленовые листья и делали из них гирлянды. А как великолепны были темные ночи с бесчисленным количеством необычайно ярких звезд.

Зима – первый снег, сколько радости он приносит в детстве. Дом становится еще уютнее с топящимися печами и каминами, слышно потрескивание дров и их совсем особый сильный запах, а по вечерам всюду в доме зажигаются керосиновые и спиртовые лампы с такими красивыми расписными абажурами. А вот уже появляются лыжи и санки, и мы с необычайным азартом катаемся с гор. Это увлечение было присуще Абрамцеву еще со времен мальчиков Мамонтовых, сыновей Саввы Ивановича, и с ними Серова, которые, по рассказам, на санках катались от самой террасы дома до Нижнего пруда, обгоняя друг друга, и притом ухитряясь перекидывать на ходу с одних саней на другие младшего члена безумной компании, Александру Саввишну – Шуру, отличавшуюся крайней смелостью. Помню, как по заведенному бабушкой Елизаветой Григорьевной обычаю нас на Святках уже ночью, как, наверное, казалось нам тогда, усаживали в большие сани и возили на быстрых, запряженных парой или гуськом, лошадях в лес, где на какой-нибудь поляне были зажжены свечи на большой заснеженной елке, и мы, маленькие дети, верили, что это елка зверей. А звери-то тогда действительно были. Осенью медведь выходил на поспевающие овсы где-то между Абрамцевым и Артемовым».

Летом 1917 года в усадьбе оставалась Александра Саввишна Мамонтова. Она писала об овладевшей ею апатией от всего происходящего о. Павлу Флоренскому. Он ответил ей письмом, в котором есть такие строки: «Все, что происходит кругом нас, для нас, разумеется, мучительно. Однако я верю и надеюсь, что, исчерпав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей мерзости, сердца и умы уже не по-прежнему вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее, идее России, к Святой Руси. … Скажу худшее. Если бы Абрамцево уничтожили физически, то и тогда, несмотря на это великое преступление уничтоживших перед русским народом, если будет жива идея Абрамцева, не все погибло. Но вот когда Вы внутренне охладеете к аромату истории – это будет совсем худо, и Ваша вина, вина Вас, знавших душу Абрамцева, будет неизмеримо больше вины тех, кто, не зная души его, погубил его тело».

Скоро настали для Абрамцева опасные дни. Самарина-Чернышева вспоминала: «Была осень 1918 года. Время сложное и тяжелое. Рушились старые устои. Страшно было в старом аксаковском доме в темные осенние ночи, когда ярким костром горели ближайшие помещичьи усадьбы. В Жучках деревянный, очень безвкусный дом в стиле средневекового замка, и в Ахтырке прекрасный, тоже деревянный в строгом стиле ампир дом, построенный Трубецкими (дом в Ахтырке сгорел в 1921 году. – Т.С.). Мы, стоя около абрамцевского дома, с трепетом смотрели на эти пожары, и сердце сжималось при мысли, что, может быть, завтра будет также пылать милый абрамцевский дом. Но вот приехали представители Отдела охраны памятников искусства и старины, и на все двери парадных больших комнат первого этажа были положены сургучные печати; состоялось решение Совнаркома о взятии Абрамцева под охрану. 31 декабря 1918 года А.С. Мамонтова подписывает акт о приеме на хранение четырех опечатанных комнат в доме, картин, скульптуры, мебели, библиотеки по искусству и образцов деревянных изделий. Это вселило надежду, что все сохранится… В 1919 году состоялось постановление Совнаркома о преобразовании Абрамцева в музей. 12 октября подписан акт о снятии печатей с дверей комнат, флигеля, художественной мастерской и о сдаче всех помещений и предметов под охрану и попечение А.С. Мамонтовой».

Итак, Абрамцево уцелело. Весь штат музея состоял из хранителя, уборщицы и сторожа. Хранителем была назначена А.С. Мамонтова, уборщицей была Александра Васильевна Бархатова, до этого лет тридцать работавшая экономкой в семье Мамонтовых, а сторожем – Марк Алексеевич Редькин. Редькин «был бессменным сторожем музея, оберегал церковь и отпирал ее для посетителей и охранял могилы. Долгое время над входом в церковь перед иконой Спаса продолжал зажигать в фонарике лампаду и, скрывая это, говорил: “Вот какой-то чудак зажигает”», – вспоминала Самарина-Чернышева.

Одним из тех, кто водил тогда экскурсии по музею, был Сергей Николаевич Дурылин (1886–1954). Он вспоминал: «В Абрамцеве я живал целыми летами, живал и зимой. Гоголевско-аксаковскую комнату устраивал вместе с Адарюковым. Там и дорога, и парк поразителен. Там Гоголь, уткнув нос в песок дорожек, бродит. Там старик Аксаков грибы ищет. Там колдуют над мхом, над березами и соснами каменные бабы, древние степные Астарты, переселившиеся в леса. Я в них был влюблен. Стихи мои есть к ним и о них».

Большое участие в работе музея принимали члены семьи Самариных, жившие в Абрамцеве: муж Веры Саввишны Мамонтовой – Александр Дмитриевич Самарин (1868–1932), в прошлом московский губернский предводитель дворянства, позже – обер-прокурор Святейшего Синода, его сын и дочь. Но в августе 1919 года А.Д. Самарина арестовали и приговорили к расстрелу, который заменили тогда тюремным заключением « впредь до окончательной победы мирового пролетариата над мировым империализмом». Когда тюрьму посетили члены Коминтерна, одна посетительница, узнав о приговоре и сроке Самарина, с недоумением спросила его по-французски: «А когда это будет, месье?». В 1922 году Самарина освободили, и он, вернувшись в Абрамцево, вложил в него много сил и энергии. На нем лежали заботы о ремонте, он работал в огороде, колол дрова, чистил стойло коровы, водил экскурсии. Так было до следующего ареста.

Его дочь вспоминала: «Была глухая, темная бесснежная осень 1925 года. Земля замерзла, но не покрылась снегом. В такую ночь раздался резкий стук в двери дома. Чужие, чуждые люди пришли за моим отцом. Зажглись убогие керосиновые лампы, началось хождение по темному холодному дому. Мы жили тогда в разных концах дома, отапливались отдельные комнаты – оазисы. Музей занимал большую часть низа и на зиму был закрыт. Обыск… Что может быть отвратительнее враждебных чужих глаз и рук, имевших право пересматривать все самое дорогое и заветное. Кто не испытал этого, тот не поймет всей унизительности, которую чувствует человек при виде этих рук и глаз, проникающих в его жизнь… Ночь на исходе. Люди кончили “свое дело”. Отец готов идти. Почему-то в памяти не сохранились минуты прощания в эту ночь. Может быть, потому, что мне разрешено проводить отца до станции Хотьково. Сколько раз мы ходили вместе, вдвоем, в столь любимый нами Хотьков-монастырь. Папа всегда впереди, высокий, легкой и быстрой походкой, я за ним почти вприпрыжку и тоже легко и радостно. Хотьков мне второй дом. Как любили мы монашеское стройное пение, чинность службы, необычайную чистоту-сияние в храме. В эту ночь мы шли молча, окруженные конвоем, чужими людьми. Вот и станция. Сидим в столь знакомом с детства станционном “зале”. Молчание. Подходит поезд из Сергиева Посада. Я отхожу в сторону. Что в это время в душе! Расставание с отцом уже не первое … В этот день, вернее, в эту темную, мрачную ноябрьскую ночь, ушел из жизни родной, милый абрамцевский дом».

Самарина сослали на три года в Якутию, потом он получил «минус шесть», то есть, запрещение проживать в шести крупных городах и областях и поселился в Костроме. Там, в 1931 году, его арестовали в последний раз. Вскоре освободили, а через несколько месяцев он скончался.

В 1926 году А.С. Мамонтову отстранили от заведывания музеем, а в мае 1928 года арестовали и заставили, не дав побывать в Абрамцеве, выехать из Московской области.

Непростой была судьба музея в последующие годы. С 1932 года музейная работа была приостановлена – Абрамцево стало Домом отдыха творческих работников: артистов, кинематографистов, музыкантов. Угроза над коллекциями музея нависла во время Великой Отечественной войны. В начале войны абрамцевский музей был занят госпиталем. Администрация госпиталя переместила музейное имущество в абрамцевскую церковь. Спас экспонаты научный сотрудник Загорского историко-художественного музея-заповедника Иван Федорович Казаков (1876–1966). Гужевым транспортом большую часть вещей он перевез в Загорск, где они были замурованы в нижнем ярусе лаврской колокольни и оставались там до мая 1945 года. В 1947 году Абрамцево по инициативе президента Академии наук СССР С.И. Вавилова вновь обрело статус музея. В 1948–1950 годах музейная коллекция была возвращена в Абрамцево. И в октябре 1952 года Казаков получил благодарность за ее спасение и сохранение и за помощь в воссоздании музея.

Художественные традиции Абрамцева продолжались и продолжаются до сих пор. В 1934 году началось строительство десяти дач для художников. Так возник поселок художников, который называют Ново-Абрамцевым. Рядом построил дачу с мастерской по своему проекту Игорь Грабарь, известный художник и искусствовед. В начале 1970-х годов в абрамцевском музее был создан отдел современного искусства. В нем собраны произведения художников, многие из которых жили и работали в окрестностях Абрамцева. В музее есть картины тех, кто входил в начале 1910-х годов в объединение «Бубновый валет»: Петра Кончаловского, Ильи Машкова, Аристарха Лентулова, Александра Осмеркина, Роберта Фалька, Василия Рождественского. Это были художники европейского уровня и в то же время очень русские, московские. В Москве в залах выставок висели вперемешку картины русских и французских мастеров. Такой уж это был город – притягивал живописные таланты. Петербургский художник Александр Бенуа писал, что, попадая в Москву, он чувствует себя так, «точно поднялся на высокую гору, где парит здоровье, где ясно светит солнце, где можно жить». В Москве «самый воздух как-то пьянит, дразнит, подстегивает, да и свет там иной, иные во всем краски». Это искусство – здоровое, иногда грубое, порой пугающее, но всегда интересное, бодрящее – и возникло в Москве. У Машкова в мастерской даже висел плакат: «В моей мастерской место здоровым и сильным». И название, которое взяли себе эти художники – «Бубновый валет» – неслучайно. В картах бубновый валет символизирует молодую горячую кровь. Прогремевшие, напугавшие, поразившие, вызвавшие взрыв негодования у одних, восторга у других, эти художники прожили еще долгую жизнь. И каждый прошел свой путь. Все менялись со временем. Но по-разному. Иные как-то быстро погасли, утратили тот здоровый, бодрый заряд молодых сил, пытались приспособиться к требованиям чиновников от искусства. Грустно бывает листать их монографии – кривая таланта стремительно идет вниз. Грустно, но и поучительно. А некоторые, меняясь, искали новое, не утрачивали мастерства. И были обречены на забвение в течение многих лет, а потом оказалось, что создавали шедевры, которые мы теперь видим.

Художники представлены, конечно, с разной полнотой. Наверное, самый большой временной интервал у Роберта Фалька (1886–1958): от «Бутылок» 1910 года до «Хотьковского монастыря» 1954-го. Башня и часть стены монастыря на этом полотне напоминают какой-то средневековый замок; низкое темно-красное строение с черным проемом возле подножия стены выглядит загадочно, пышные кроны огромных деревьев уходят в синее небо. Но, несмотря на всю кажущуюся необычность пейзажа для средней полосы России, еще недавно было нетрудно найти место, с которого писал художник и убедиться, что пейзаж вполне реален. Фальк считал, что «живопись – это музыка цвета». И к его работам это выражение относится в полной мере. А вот другая картина того же художника – «Репихово. Козы». Репихово – деревня рядом с Хотьковом. Работа небольшая, а кажется монументальной. И возникает ощущение безбрежности. И солнце, солнце, солнце … Кажется, что не оно освещает лужок, а солнечный свет идет о самого полотна. А как артистично написаны козы!.. По рассказу вдовы художника, записанному Алексеем Ивановичем Куншенко, многие годы заведовавшего в Абрамцевском музее отделом современного искусства, когда Фальк работал, козы вдруг ушли. Он как-то даже обиделся. Тогда жена принесла соли, а соль была в то время по карточкам – 1947 год – и приманила коз назад. Сами потом ели картошку без соли, с килькой.

Блестяще представлен в Абрамцеве Василий Рождественский (1884–1963), художник, который как-то остается в тени более известных членов объединения «Бубновый валет». Его живопись хочется назвать мерцающей, перламутровой. У Рождественского в пейзажах чистый воздух русского Севера, Беломорья; в натюрмортах – живое серебро только что вытащенных из воды рыб. Возникает ощущение холодка летнего утра на севере. К этому художнику можно отнести слова одного из искусствоведов, сказанные тем об Анри Матиссе: он «держит свои горести при себе, Он не желает никому их навязывать. Людям он дарит только спокойствие».

Немало в музее и полотен Петра Кончаловского (1876–1956). Он жил в абрамцевском доме в 1919–1921 годах, участвовал в создании музея. Написал целый ряд абрамцевских пейзажей: «Дубовая роща, освещенная солнцем». «Мост. Река Воря», «Сосна» и другие. А сравнительно недавно – в начале 1990-х годов – приобретены музеем шесть его больших панно: «Сбор винограда». «Снопы». «Посадка герани», «Оливковая роща»… При взгляде на эти работы сразу вспоминается Ван Гог, его «Красные виноградники в Арле». Считается, что Кончаловский во времена «Бубнового валета» находился под влиянием Сезанна. Сезаннизм усматривают и в его абрамцевских пейзажах. Но первая выставка «Бубнового валета» состоялась в 1910 году, а на панно указан год – 1909-й. Кончаловский как раз перед этим побывал на юге Франции. М. Волошин писал в 1910 году о Кончаловском, что тот «пережил уже много художников и художественных методов и смущает тем, что никогда не знаешь, чего можно ожидать от него. Два года назад он страстно переживал Ван Гога и работал в Арле на тех самых местах, где работал тот».

Жена художника Ольга Васильевна вспоминала об этом увлечении: «Как-то мы ехали из Парижа на юг. Ранним утром я выглянула в окно: поезд стоял на маленькой станции, на которой было написано “Арль”; я разбудила Петра Петровича. В восторге мы смотрели и видели все, что писал Ван Гог, его природу, его освещение. На обратном пути мы с детьми вылезли на этой станции, вытащили вещи и остались тут пожить. Арль 1908 года был совсем вангоговский… Нам здесь нравилось, и П.П. работал. Еще жив был хозяин лавочки, где Ван Гог покупал краски».

Панно заказал молодому и мало еще тогда известному художнику один купец для своего особняка в Иваново-Вознесенске. Но заказчик взять их по какой-то причине отказался. Единственный раз эта декоративная живопись была показана на ретроспективной выставке «Бубнового валета» в Петербурге в 1913 году, а потом почти 80 лет пролежала забытой в чулане. Теперь после реставрации часть из этих полотен парит над зелеными абрамцевскими пейзажами в зале абрамцевского музея.

Другим направлением, в котором шел сбор коллекции современного искусства в музее, была живопись «шестидесятников»: Андрея Васнецова, Николая Андронова, Иллариона Голицына и других. Колорит большинства полотен очень сдержанный. Лица на портретах едва намечены. В них надо вглядываться и вдумываться. Очень интересен портрет Бориса Шергина работы Голицына. Это не просто портрет, а скорее портрет-картина: странная темно-зеленая комната, окно под потолком. Отсчитывают время ходики. На стенах иконка и картина с кораблем. А внизу притулился маленький седой старичок с длинной белой бородой, словно вышедший из сказки. Шергин был певцом былин и сказителем, писателем и этнографом. Потомок архангельских кораблестроителей и мореходов, он жил в Москве, в комнатушке – бывшей келье Рождественского монастыря, где его портрет и писал художник. Но еще Шергин с 1938 года много лет жил на даче в Хотькове. Немало написал в дневниках о Хотькове, Радонеже, Троице-Сергиевой лавре. Как прекрасно, что Голицын подарил эту работу абрамцевскому музею.

В 1977 году абрамцевский музей получил статус музея-заповедника. В музейный комплекс входит вся территория усадьбы: усадебный дом, церковь Спаса Нерукотворного, «Избушка на курьих ножках», Баня-теремок, в которой находится выставка работ столярной мастерской, Студия-мастерская с выставкой керамических работ Врубеля, выставка произведений народного искусства в помещении бывшей кухни, поленовская дача – в ней проводятся временные выставки, парк и отдел современного искусства, расположенный сейчас в здании, построенном на территории усадьбы в 1930-х годах для Дома отдыха.

Из книги Смирновой Т.В. «Из прошлого Сергиевской земли» (Сергиев Посад, 2011).

Т.В. Смирнова,, краевед, житель Хотькова

[ya_share]